«Конфликты Хрущева и авангардистов немножечко придуманы»

Художник Павел Никонов — о подоплеке манежной выставки, отложенной юбилейной ретроспективе и самодельных красках

Несмотря на давление властей, молодым художникам в 1960-е было легче, чем сейчас, считает классик отечественной живописи, один из основоположников «сурового стиля» Павел Никонов. Российского рынка искусства фактически нет, уверен он. Беседа состоялась в преддверии 90-летия мэтра, которое он отмечает 30 мая.

— К вашему юбилею в Третьяковской галерее должна была открыться ваша ретроспектива. Известно ли, она всё же состоится?

— Мне звонили из Третьяковки, сказали, что выставка откроется в сентябре-октябре.

— Будут ли там какие-то новые работы? Может, создаете сейчас что-то именно для этой экспозиции?

— Некоторое количество новых работ будет, но все они написаны. Отбор был уже завершен, ведь выставка планировалась на май.

— Как нынешняя ситуация с пандемией повлияла на вашу жизнь?

— Хотя грех так говорить, но я рад тому, что сейчас карантин — ничего не отвлекает меня от творчества, отпала необходимость посещать вернисажи, конференции, президиумы, собрания. Целый день посвящен только одному: работе. Но мне повезло, что мастерская и квартира рядышком, поэтому я могу свободно между ними перемещаться.

— Известно, что вы много времени проводили и проводите в деревне. Где вам лучше работается — там или в Москве?

— В деревне деятельность разнообразнее: часть времени я провожу у мольберта, другую часть — на этюдах. К тому же, там работа острее, напряженнее — я не задерживаюсь на одном полотне, выбираю в основном средние и небольшие форматы. В основном я летом собираю материалы, готовлюсь, а зимой в мастерской работаю уже над какими-то определенными задумками, которые возникли летом в деревне.

— Насколько вам нужен пленэр для творчества?

— По-моему, для каждого художника это обязательная форма работы. Надо набирать материал, новые впечатления, фиксировать увиденное. Каждый раз, как я приезжаю в деревню, вижу совершенно разные состояния природы и пытаюсь их отразить.

— Это правда, что вы создаете и сами материалы для работы?

— Да. В последнее время я полюбил писать яичной темперой и сам ее делаю. Правда, мне помогает мой приятель, любитель живописи. Он достает сухие белила, краски, и мы вместе с ним перетираем их, смешиваем с яичным желтком. Раньше в продаже была масляно-казеиновая яичная темпера, сейчас она исчезла. Художники пишут в основном химией...

— Почему вы отдаете предпочтение естественным краскам?

— Яичная темпера веками проверена, еще иконописцы использовали этот материал. А значит, работа будет жить долго. Кроме того, это доступно для каждого художника, не требует больших материальных затрат: достаточно купить пару яиц и краски.

Сам процесс ее приготовления очень приятный. И когда ты соприкасаешься с этим материалом — чувствуешь, что это настоящее, не подделка. Я бы сравнил с ощущением, когда человек владеет драгоценным камнем, а не стекляшкой.

Сейчас, кстати, активно развивается иконопись, а она требует знания старых технологий. В институтах, особенно в мастерских, которые ориентируются на монументальные формы творчества — фреску, мозаику, — есть специальная дисциплина «Технология материалов настенной живописи». Этому серьезно учат, издана специальная литература. Знание ремесленной стороны вообще крайне необходимо художнику для работы.

— Когда вас называют представителем «сурового стиля», вы согласны с этим?

— Понятие «суровый стиль» возникло на рубеже 1950-х – 1960-х годов. Это была эпоха освоения новых территорий, технологий, производства. И художникам тогда захотелось выйти из мастерских, поехать на стройки, на целину, окунуться в ту жизнь, которая начиналась. Живописные результаты этого процесса и были названы суровым стилем. Но то время прошло, искусство занялось более глубокими проблемами, стало более разнообразным, и суровый стиль быстро самоисчерпался — уже к середине 1960-х стал историей.

— Получается, он существовал всего лет пять?

— Пять-шесть. Потом еще последователи появились, это разошлось по всей стране и было востребовано еще лет десять. Но на первый план уже вышло другое.

Суровый стиль предполагал определенную плакатность, оптимизм. В этих работах было много литературности, влияния кино. Потом это ушло, художник стал погружаться в себя, решать другие проблемы.

— Что вы понимаете под плакатностью сурового стиля?

— Плакатность в том, что художник не пишет камерных вещей, избегает лиричности. Наоборот, подчеркивает суровость природы, показывает, как человек взаимодействует с техникой — например, с подъемными кранами, какими-то машинами. Получается контраст между графичной пластикой оборудования и фигурой человека, между естественной средой и техникой, которая в нее вламывается, помогает ее покорить.

— Тогда же появилось течение, которое сейчас называют «нонконформисты». Понятно, что они — оппозиция официальному искусству. Но вы сами и суровый стиль в целом были ближе к ним или же к другой стороне?

— (Смеется.) Это была искусственная форма расчленения творческой жизни. Откуда возник нонконформизм? После того как Сталин умер, сразу начались послабления и стали показывать живописцев, которые по той или иной причине не были официально признаны, не выставлялись, а то и просто были исключены из Союза художников.

К этому времени подросла целая плеяда великолепных мастеров, которые тоже хотели вступать в Союз, но сама форма приема еще была старой, когда большую роль играли парткомы, всевозможные идеологические комиссии, государственный контроль и так далее. В общем, пробиться в союзы было трудно, и художники стали организовывать внесоюзные объединения. На этой почве и возник андеграунд.

Все мы — Виктор Попков, Таир Салахов, я — хотели, чтобы нонконформистов приняли. Они вместе с нами учились, мы их хорошо знали, ценили. Я помню, Оскар Рабин показывал нам свои работы, среди них было изображение какой-то селедки, паспорта и бутылки водки — такой натюрморт. Я говорю ему: «Это сейчас не надо показывать. Покажи другие произведения — и ты пройдешь в Союз запросто». А Рабин все-таки показал этот холст, и его не взяли. Поэтому стал художником андеграунда.

Позже это движение обрело самостоятельную форму, они стали объединяться. В 1970-е прошла «Бульдозерная выставка», начались скандалы, политические акции. На них обратили внимание за рубежом, но не из-за творчества. Их оппозиционность была привлекательной для западных журналистов. Там тоже своя идеология была. В это очень активно, к сожалению, вмешивалась политика.

— Как вы относитесь к Лианозовской группе?

— Яковлев совершенно гениальный, Рабин, Штейнберг... Я многих знал. Прекрасные были ребята, просто великолепные художники. Это немного искусственно, что их противопоставляли другим. Много было совершенно ненужных, пустых интриг, которые только мешали всем нам.

— Одно из ключевых полотен сурового стиля — ваши «Геологи». Почему они вызвали такое неприятие Хрущева, когда были выставлены в Манеже? Ведь тема-то вполне советская и в русле тех идеалов, которые тогда пропагандировались.

— Об этом мало говорят, но Хрущев же тогда вообще в первый раз в жизни появился на выставке. Он не хотел приходить туда, но его настроили таким образом, что он вынужден был посетить Манеж. В это время были антисоветские волнения в Германии, в Венгрии. И вот Хрущеву говорили в ЦК: «Никита Сергеевич, смотрите, что интеллигенция вытворяет. Так это то же самое, что в Венгрии, только там открыто, а у нас вот так они действуют». Он, доверчивый, шел туда, ему нашептывали, и он начинал на это реагировать. После того как Хрущева сместили с поста генсека, он пришел на следующую выставку в Манеж, встретился с нами и сказал: «Ребята, вы уж не держите зла, я ведь не очень в этом и разбирался тогда».

В общем, тут всё исходило не от власти, а как раз из самой художественной среды. Любой творческий коллектив, как правило, очень конфликтен, и часто одна из сторон, чтобы получить перевес в борьбе, обращалась к власти и говорила: «Обратите внимание на вот этих — они формалисты, неправильно себя ведут, не поддерживают то, что хотелось бы вам увидеть в творчестве художников». И власть начинала доверять этому.

— А как получилось, что Хрущев с вами встретился после отставки?

— Он пошел в Манеж, ребят, которые участвовали в обеих выставках, предупредили. Хрущев опять встретился с теми, кого тогда раскритиковал, и сказал, что не совсем разобрался. Очень интересная была беседа, трогательная. Он отходчивый был, между прочим, мужик.

Конфликты Хрущева и авангардистов немножечко придуманы. Номенклатура, которая были на высоких постах в Союзе художников и боялась потерять все свои преимущества, возбудила и натравила несчастного Никиту Сергеевича на эту выставку.

— Молодым художникам сейчас сложнее, чем было вам, когда вы начинали?

— Конечно, сложнее. Мы чувствовали, что нужны! Те же выставки в Манеже, обсуждения, крики, драки, визит Хрущева — это же всё признаки востребованности. Нас ругали, а мы радовались: о, опять напечатали, пойдем, будем спорить. Я был на двух встречах Хрущева с интеллигенцией. Они проходили на Ленинских горах (сейчас — Воробьевы горы. — «Известия») в Доме приемов. «Горбатого только могила исправит!» — кричал Хрущев на Эрнста Неизвестного (потом, кстати, они стали самыми близкими друзьями). А Евтушенко с места стал с ним спорить. И генсек позволял это, вступал в дискуссию. Знаете, какие это были интересные встречи? Я всё стенографировал. Он такие перлы выдавал!

— С какими чувствами вы вспоминаете эту эпоху и конкретно тот конфликт в Манеже?

— С большим сочувствием к тем, кто был и на той и на другой стороне. Но главное — сам факт такого интереса к художникам и этим выставкам. Сейчас бы хоть одну сотую того внимания, что было тогда! Это ведь трагедия: ребята оканчивают Суриковский или Репинский институт — и на улицу. Всё, иди гуляй! Суриковский раньше при Академии художеств был, а потом его забрало себе Министерство культуры. И хоть бы раз кто-нибудь пришел на защиту диплома, просто на занятия — пусть не министр, но какой-нибудь представитель власти. Посмотрел бы, как живет институт, куда ребята деваются после выпуска.

Как дальше жить художнику, когда даже материалы такие дорогие? Тюбик белил 500 рублей стоит, у меня таких три в день уходит. Получается 1,5 тыс. Я уж не говорю про другие краски. Откуда у молодых ребят такие деньги? У меня были ученики, я с ними поддерживаю связь и сейчас. Слава Богу, Союз художников еще сохраняет то, что существовало при советской власти, — мастерские. Ребята их получили. Прихожу в мастерскую — работают. Не востребованы, в стол, но — работают. Это удивительно, они подвиг совершают. Но никто об этом не знает, не говорит.

— Но сейчас для художников открылся рынок — и российский, и западный. Разве возможность свободно продавать свои произведения не компенсирует отсутствия тех благ, что были в советское время?

— Российского рынка почти нет. Он мизерный. И ведь что в основном покупают? Если картину написал академик, народный или просто знаменитый старый художник — тогда берут. Но чтобы прийти в мастерскую молодого автора, еще совершенно неизвестного, и купить у него прекрасную работу — такого нет. А на западный рынок и не пробьешься. Там нужно обязательно быть в числе уже известных, имеющих аукционные продажи.

— Как вы оцениваете уровень мастерства молодых российских художников?

— Сейчас ребята работают так здорово, что раньше никому и не снилось! Очень хорошие работы создают. Но никто этим не занимается, не организовывает их выставок. Государство отказалось от этого. Только дерет бешеные деньги за аренду выставочных залов. Проблем очень много. Это печально. Допустим, сейчас моим ученикам и их товарищам под 40, они полны сил, а что потом? Сколько можно только на энтузиазме жить?

Обратите внимание: у нас все время говорят о подъеме национальной культуры, но на выставки с удовольствием музеи приглашают только тех, кто уже заявил о себе на Западе. Если он приехал оттуда, прогремел чем угодно, хоть дверь поджег или кучу навалил — всё, это известный художник, выставочные площадки к его распоряжению.

— Как вы думаете, нынешняя ситуация в мире отразится на искусстве?

— Для художника такие драматичные события создают невероятный интерес. Но вместе с тем ему приходится конкурировать и с фотографией, и с телевидением, и с интернетом, со всеми новыми электронными формами существования. Это тяжело.

— С какими мыслями вы встречаете юбилей?

— Я хотел воспользоваться тем, что у нас на юбилеи предоставляется возможность выставиться. Помимо Третьяковки, еще Академия художеств хотела предоставить мне такую возможность — сделать экспозицию. Это единственное, что меня вдохновляло на ожидание даты. Надеюсь, всё в итоге получится.