Евгений Писарев: «Я приезжаю к маме — там культ меня!»

«Театрал» выпустил в свет книгу со «звездными» монологами о самом главном

Журнал «Театрал» продолжает публиковать главы из книги «Мамы замечательных детей», которую мы издали нынешней весной, но пока не успели широко представить читателям. Этот уникальный сборник состоит из пятидесяти монологов известных актёров, режиссёров и драматургов, которые рассказывают о главном человеке в своей жизни — о маме.

Несколько лет подряд «Театрал» в каждом номере публиковал эти замечательные рассказы о любви, и теперь собрал их в одну книгу. Чтобы порадовать наших читателей в условиях карантина и изоляции, мы решили публиковать на нашем сайте отдельные главы сборника. Предыдущими героями публикаций был Александр Ширвиндт, Вера Васильева, Римас Туминас, Ольга Прокофьева. А сегодня — слово заслуженному артисту России, режиссеру, художественному руководителю Театра им. Пушкина Евгению ПИСАРЕВУ.

В детстве я засыпал и просыпался под стук пишущей машинки. Поскольку мама воспитывала меня и моего старшего брата одна, денег не хватало — она работала в медицинской библиотеке. Зарплата у библиотекарей, как известно, копеечная. И чтобы иметь дополнительный заработок, маме приходилось брать на дом халтуру — ночами перепечатывала на машинке диссертации. Но при этом я никогда не чувствовал, что расту в небогатой семье. А мама никогда не подчеркивала, что ради меня она вынуждена чем-то жертвовать, недосыпать и так далее. Мама меня родила уже после сорока лет, когда у нее закончилась семейная жизнь — в советское время очень смелый поступок, в чем-то даже вызывающий. Я был для мамы абсолютной любовью, возведенной в неимоверно превосходную степень.

Вообще, поздний ребенок — это предмет особой любви, которую я испытывал и испытываю до сих пор. Дистанцироваться от этой лавины любви, не утонуть в ней, мне всегда помогало чувство самоиронии. Мамина любовь и восхищение порой зашкаливали, перехлестывая некую допустимую «санитарную норму». И когда это чувствовалось уже слишком, я делал какие-то знаки окружающим — подмигивал, чтобы не попадали под чрезмерное очарование. А восхищалась мама мной абсолютно по любому поводу — для этого не надо было приносить «пятерку» в дневнике или мыть посуду. Тем более что от быта я всегда был далек. Она меня хвалила за то, что я просто есть.

Когда к нам в дом приходили гости — взрослые люди — друзья, родственники, я заставлял их рассаживаться за столом так, как я это себе придумал, просил взять вилки каким-то определенным образом и говорил, например, представьте, что вы поругались… И наблюдал, как будет разворачиваться действие. Я ненавидел игры, в которых есть правила — какие-нибудь классики или прятки, никогда не любил условности. Меня притягивало: «я — король, а вы — свита». Или «я — повар, а вы пришли в мой ресторан». Сейчас я иногда общаюсь с людьми, которые помнят те мои детские опыты, и они говорят, что это и был театр Евгения Писарева.

Маму все мои импровизации и инициативы невероятно восхищали. Она никогда не делала мне замечаний по этому поводу. Думаю, ей это даже в голову не приходило. Из меня вполне мог вырасти какой-то крошка Цахес, поскольку при всеобщем восхищении и умилении я вел себя довольно своенравно.

Когда я смотрю фильм Висконти «Самая красивая», где Анна Маньяни таскает по всевозможным кастингам свою маленькую дочку, то у меня возникают некие ассоциации с моей мамой. Конечно, она меня по кастингам не водила, но любила так же фанатично и ревностно, считая, что ее сын — самый лучший на свете, почти как у Висконти. И если мой лучший друг, допустим, в первом классе меня толкнул, то я на следующий день об этом забывал, а мама и через двадцать лет помнила: «Ах, это тот паршивец, который тебя толкнул, и ты упал».

Я не знаю, какие отношения могут быть между детьми и молодыми родителями. Не знаю, как это — когда родители и дети общаются, как друзья, когда могут рассказать друг другу какой-то экстравагантный анекдот, когда дети называют родителей по имени: панибратское отношение сейчас можно наблюдать сплошь и рядом. И зачем мне это знать? Я приезжаю к маме — там культ меня!

У нее в доме все стены увешаны моими фотографиями: я в детстве, я в ролях, я с известными коллегами, а также живописные портреты и подаренные мне картины. В этом есть, конечно, что-то прекрасное и великое, и в то же время что-то нездоровое и одновременно болезненное. Любовь? Да, безусловно. Но в проявлении эмоций я очень сдержанный человек. Думаю, как раз потому, что вырос в атмосфере абсолютной любви. Это касалось не только мамы, но и бабушки, и всех дядей, тетей, даже двоюродных братьев и сестер.

Я был для всех самый веселый, самый любимый, самый музыкальный.
— Сейчас я буду для вас танцевать, — объявлял я. — А сейчас я буду петь. А вот сейчас вы будете делать то-то и то-то.
И все послушно делали. Если честно, такие артистичные и активные дети меня, уже взрослого человека, очень раздражают.

Мама была заядлой театралкой. Она и меня с детства водила по разным московским театрам. Потом я стал ходить самостоятельно и пересмотрел все возможные спектакли. Сейчас, когда я начинаю разговаривать со своими ровесниками, они удивляются, как я успел все это увидеть. А вот так! Я как-то уговаривал билетерш, администраторов, и меня пропускали на взрослые спектакли. Журнал «Театральная Москва», который продавался тогда в театрах, я изучал от «А» до «Я», и мог совершенно точно сказать, кто из артистов в каком составе играет и в какой день. И в какой-то момент мне захотелось идентифицировать этих людей: например, кто такой артист Иванов из Театра им. Вахтангова, а кто такой артист Александров из Театра сатиры. Я ходил и смотрел их в ролях. Возможно, это такой странный интерес, но ничего не попишешь: что было, то было.

Когда я решил поступать в Школу-студию МХАТ на актерский, это даже не обсуждалось, и не могло подвергаться вообще никаким сомнениям. То, что я стану артистом, было как нечто само собой разумеющееся. И если мама начинала вдруг выспрашивать, куда собираюсь поступать, я всегда обрывал ее:
— Не знаю! — и тема была закрыта.

О чем еще можно было говорить, о какой профессии, если с 3-го класса она отвела меня в театральную студию, потому что я этого сам за хотел. Я был ребенок, который любил не себя в театре, а любил Театр.

Раньше мама посещала все мои спектакли, даже по многу раз. Сейчас у нее уже возраст солидный, и здоровье не всегда позволяет. Но, надеюсь, она еще выберется ко мне в театр. Мама, конечно, очень хочет в Большой на «Свадьбу Фигаро». Даже если бы я там поставил что-то очень плохо, а в другом театре прекрасно, то все равно она предпочла Большой, потому что статусно: «Мой сын поставил оперу в Большом театре».

Поскольку сейчас мама привязана к дому, то смотрит все выпуски канала «Культура» — вдруг там скажут обо мне. Я регулярно звоню, чтобы справиться о ее здоровье, но, едва услышав мой голос, она кричит в трубку:
— Гениально ты поставил то-то и то-то! Ты гений!
Я сразу прощаюсь, понимаю, что разговора не получится. А если сообщу ей, что буду сегодня вечером в такой-то телепередаче, то знаю точно — она обзвонит всех родственников и знакомых и велит включать телевизор. А после передачи непременно перезвонит мне:
— Почему так мало — всего пять минут?! И что он у тебя такую глупость спрашивал? Но как остроумно ты ответил! Как ты выглядел! Какая у тебя рубашка!

Конечно, у меня с детства выработался некий иммунитет и здоровое чувство иронии по отношению к маминым дифирамбам. Но, признаться, когда мне бывает плохо, я звоню ей, заранее зная, что она обрушит на меня лавину своего восхищения.

Мама всегда переживала, что я мало рассказываю ей о своей жизни, но со временем нашла выход — она звонит моим друзьям и расспрашивает их. Так сложилось. Но мне иногда легче поделиться чем-то сокровенным с чужими людьми, чем с родными. Грузить своих близких проблемами — лишнее. Их надо беречь.

Записала Ольга Лунькова