Как COVID-19 меняет образ будущего. "В мире науки" №4-5, 2020

Наряду с вопросами о происхождении нового коронавируса множество вопросов вызывает то, как люди переживают это время и каким они видят свое будущее. О психологических метаморфозах, вызванных пандемией, — наша беседа с заведующим лабораторией социальной и экономической психологии Института психологии РАН профессором РАН Тимофеем Александровичем Нестиком. 

— Что такое «коллективный образ будущего»?

— В отличие от индивидуального образа будущего коллективный образ — это разделяемые обществом цели, планы, сценарии их достижения, ожидания. Важная часть коллективного образа будущего — коллективные страхи, надежды, а также коллективные мечты, которые не предполагают свершения событий в ближайшей перспективе.

Не будем забывать и об идеалах, которые никогда не будут реализованы полностью, но при этом сильно влияют на то, чего мы ждем от будущего. Некоторые эксперты даже говорят о создании своего рода лимбической экономики — по аналогии с лимбической системой нашего мозга, отвечающей за эмоции. Ведь с социологической точки зрения коллективный образ будущего — это рынок страхов и надежд. И в него сейчас инвестируются огромные суммы денег со стороны как крупных технологических компаний, так и правительств.

— Как формируется коллективный образ будущего в условиях пандемии?

— В Институте психологии РАН создана группа специалистов, которая занимается проблемой пандемии. Часть исследований продолжаются, но уже есть некоторые результаты, согласно которым россияне с большей готовностью верят в то, что пандемия приведет к росту агрессии и социального неравенства. Это согласуется с результатами предшествующих исследований, показывающих, что в России тревога по поводу глобальных рисков тесно связана с неудовлетворенностью своим материальным положением, чувством социальной незащищенности, озабоченностью по поводу несправедливости в обществе.

Коллективный образ будущего во многом определяется уровнем доверия граждан социальным институтам. Однако исследования показывают, что в России лишь 27% граждан доверяют государству, при этом только треть россиян в принципе доверяют людям.

Для сравнения: в Китае 77% граждан доверяют государству, в Италии — 48%, в США — 45%.

В большинстве стран мира в последние годы эксперты отмечают коллапс доверия к социальным институтам, но в России этот процесс выражен особенно сильно. Наш репрезентативный общероссийский опрос, проведенный совместно с ИГ «Циркон» в сентябре 2019 г., показал, что только 26% россиян считают, что в случае массового бедствия региональные и федеральные власти окажут поддержку всем нуждающимся.

Социальный пессимизм растет не только у нас. В развитых странах сокращается количество людей, уверенных, что их потомки будут жить лучше, чем они. Согласно результатам международных социологических исследований, большинство людей считают сложившуюся социальную систему несправедливой. Это приводит к тому, что прежний социальный договор разрушается. ­Именно поэтому неожиданный кризис, спровоцированный пандемией, вызывает в первую очередь страхи, а не надежды.

Кроме того, страхи значительно легче распространяются среди населения. Американские исследования показали, что негативная и ложная информация в социальных сетях передается в несколько раз быстрее и с большим охватом, чем позитивная и достоверная. Коллективные страхи действительно быстро объединяют людей. Наши
исследования показывают, что они в три раза проще по своему содержанию, чем мечты о будущем. Иными словами, задумываясь о коллективном будущем, мы мечтаем о разном, а боимся одного и того же. В результате СМИ и социальные сети превращаются в «фабрику тревоги», усиливающую и без того негативные психологические последствия пандемии.

При этом наше поведение в отношении глобальных рисков в значительной степени определяется так называемыми дескриптивными нормами — представлениями о том, как будут вести себя другие. И большинство участников серии исследований, которые мы сейчас проводим, не доверяют своим согражданам в том, что те будут соблюдать меры предосторожности и следовать правилам карантина.

Это может показаться парадоксальным, но, обсуждая в социальных сетях ситуацию с коронавирусом, мы запускаем самосбывающиеся пророчества. Это один из тех механизмов, которые обрушивают рынки. Когда мы ожидаем негативных изменений или боимся упустить ту или иную возможность, мы интерпретируем действия других людей — их высказывания в интернете или поведение в продуктовом магазине — как подтверждения наших худших опасений. А это, в свою очередь, провоцирует нас на действия, подстегивающие кризис. В этом смысле страхи, которые мы обсуждаем чаще, чем надежды, ведут нас как раз к тому, чего мы больше всего боимся.

— Каким вы видели коллективный образ будущего россиян до пандемии?

— Если говорить о горизонте планирования в нашей стране, то он очень короткий. Это показывают и наши исследования, и исследования наших коллег — экономистов и социологов. Речь идет о коротком инвестиционном цикле: длинные деньги — очень дорогие.

Свою жизнь подавляющее большинство планирует не дальше, чем на год. Но если говорить об образе будущего, то можно заметить некоторые закономерности. Когда мы задумываемся о долгосрочном будущем, мы склонны оценивать его оптимистически. И вообще, в сверхоптимизме как в когнитивном искажении есть эволюционный  смысл, ведь он поддерживает в нас готовность шагать навстречу переменам.

Если взять исследования наших специалистов и коллег из Фонда общественного мнения, ­ВЦИОМ или «Левада-центра», то россияне, как правило, оценивают будущее России через 20–25 лет позитивно. Это классическая ситуация, когда нам очень сложно повлиять на настоящее, — мы пытаемся поддержать свою самооценку здесь и сейчас, открывая для себя воображаемые перспективы в отдаленном будущем. Однако существует и другой прием в противовес диспозиционному оптимизму: защитный пессимизм. Например, долгосрочное будущее оценивается позитивно, при этом ближайшее будущее — крайне негативно. 

— О каком промежутке времени идет речь?

— Как правило, от года до пяти лет. По крайней мере, это те временные рамки, которые мы задавали в наших  исследованиях. В целом опрошенные склонны более негативно оценивать ближайшее будущее, тем самым защищая себя от разочарования. Интересно, что люди, которые занижают свои ожидания относительно ближайшего будущего, могут быть не менее успешными в жизни.

Они словно видят некую многовариантность будущего и чаще допускают равную вероятность развития различных сценариев, как позитивных, так и негативных. И такая стратегия, как мне кажется, достаточно конструктивна.

— В условиях пандемии и самоизоляции люди сильнее разобщены или, наоборот, пытаются сплотиться, больше общаться и поддерживать друг друга?

— На самом деле, даже находясь на самоизоляции, мы формируем наше будущее через постановку целей, планов, которые могут опираться, с одной стороны, на подход, при котором человек человеку волк, а с другой — на то, что вместе мы
справимся с любыми бедами.

Эти две позиции разделяют оптимистов и пессимистов. Одно из наших исследований показало: оптимисты ожидают, что после пандемии наше общество станет более морально зрелым, ответственным и организованным. Пессимисты, в свою очередь, уверены, что пандемия приведет к высокому социальному расслоению, еще большему контролю со стороны государства, большей разобщенности, закрытости общества, тревожности и подверженности манипуляциям.

Но главное различие между ними оказалось в том, что оптимисты в большей степени считают себя способными влиять на происходящее. Этим людям кажется, что от них действительно зависит скорость распространения вируса. Например, приняв решение остаться дома, они и правда спасают чью-то жизнь. Кроме того, оптимисты больше доверяют официальной информации, серьезно оценивают опасность коронавируса и поддерживают жесткие меры. Надо сказать, что у оптимистично настроенных людей ниже риск возникновения депрессивных состояний и уровень тревожности.

Если мы интерпретируем самоизоляцию как собственный выбор и возможность внести вклад в общее дело, нам легче строить планы, которые запускают позитивные самосбывающиеся пророчества. И, наоборот, чем в большей степени мы  считаем себя жертвами обстоятельств, подстегиваем свое недоверие к власти и информации из официальных СМИ, тем больше наши планы будут провоцировать социальный коллапс.

Разумеется, люди в самоизоляции испытывают сильнейший стресс. Зарубежные исследования показывают, что люди, проводившие в самоизоляции больше десяти дней, значительно чаще страдали посттравматическими расстройствами.
По разным данным, от 10 до 30% среди тех, кто находился на карантине, страдают потом от тревожных расстройств, депрессии, раздражительности, чувства вины, нарушения сна. Это вполне сопоставимо с крупными природными бедствиями: до 45% тех, кто пережил подобные катастрофы, отмечают у себя симптомы посттравматического расстройства.

Что это значит в масштабах страны? Мы прогнозируем серьезный всплеск тревожных и депрессивных расстройств в ближайшие месяцы. К сожалению, они будут иметь длительный эффект. Даже после нескольких лет эти следы психологических травм останутся на нашем коллективном теле. Во многом последствия будут зависеть от нас, от того, как мы поддерживаем друг друга в сложные времена. Значительно легче перенесут их те, кто увлечен делом, стремится заглянуть в будущее, ставит позитивные цели и использует обстоятельства как новые возможности.

— Как общество относится к государству в условиях пандемии?

— Сегодня тревожные сообщения в СМИ дополняются риторикой войны и чрезвычайного положения, которую используют политики и государственные деятели стран, столкнувшихся с коронавирусом. И отечественные, и зарубежные исследования указывают на то, что травмирующие события, природные бедствия увеличивают сдвиг к авторитарным и консервативным ценностям. Уровень доверия к руководителям, в частности к первым лицам, в такие периоды резко возрастает. Правда, этот сдвиг не бывает долгим, поскольку топливо мобилизации, сплочения перед лицом общей угрозы заканчивается, а все противоречия, существовавшие до кризиса, проявляются острее.

В нынешних условиях чрезвычайно опасным становится алармизм. Он основывается на ошибочном убеждении в том, что если люди не реагируют должным образом на угрозу, то нужно еще громче бить в набат и рисовать картину негативных последствий промедления более яркими красками. Именно в этой тональности ранее велось освещение ряда других глобальных рисков, в том числе угрозы изменения климата. Как наши исследования, проведенные при поддержке РНФ, так и исследования зарубежных коллег показывают, что, несмотря на реальную опасность и растущую вероятность глобальных рисков, запугивание оказывается менее эффективной коммуникативной стратегией, чем позитивно сформулированные  личные и коллективные цели, опора на сопереживание и взаимную поддержку.

Негативные сообщения в СМИ и социальных сетях напоминают людям об угрозе смерти, экзистенциальных рисках. Растет запрос на жесткие, решительные меры, увеличивается готовность противопоставлять интересы своей группы и других, находящихся «где-то там» и несущих угрозу. Кроме того, тревога имеет генерализованный характер и может концентрироваться на случайном информационном поводе, неосторожном высказывании представителей власти. Иными словами, алармизм усиливает ожидание быстрых действий и радикальность в их оценке со стороны граждан.  Психологические исследования показывают, что в состоянии тревоги управленческие команды, в том числе топ-менеджеры компаний и руководители в антикризисных штабах, становятся более конформными в отношении авторитетных мнений, чаще упрощают ситуацию и реже учитывают альтернативные точки зрения. В результате резко возрастает вероятность ошибки лидера. Растет приверженность ранее принятым решениям, тревога сковывает воображение и затрудняет поиск нестандартных путей выхода из ситуации. При этом снижается способность команды к оценке долгосрочных последствий своих действий. И это именно тогда, когда нужно готовиться к выходу из кризиса и движение на автомате, близорукость слишком дорого стоят. Иными словами, коварство алармизма в том, он создает иллюзию отсутствия необходимости разъяснений, но при этом загоняет в ловушку, когда допущенные второпях ошибки раскалывают общество и снижают социальное доверие.

Альтернативой алармизму должна стать логика позитивных целей, особенно в сообщениях СМИ и комментариях руководителей страны. Освещая события, важно обращать внимание на число спасенных жизней, примеры  самоотверженности врачей, заботы граждан друг о друге, социальной ответственности.

Помимо этого нужны четкие непротиворечивые инструкции от исполнительной власти в сочетании с демонстрацией доверия к гражданам. Необходимо помогать людям планировать свою жизнь после кризиса, обсуждать будущее страны на публичных дискуссионных площадках. Важно продемонстрировать гражданам план действий, как государство будет действовать в ближайшие недели, месяцы. В таких условиях позитивные цели намного продуктивнее, чем призывы действовать в режиме военного времени.

— Проблеме национальной идентичности и национальной идее уделяется сейчас большое внимание. Влияет ли ее  отсутствие на поведение граждан во время пандемии?

— О том, что России нужна национальная идея, говорят уже больше 20 лет. И, конечно, выработать ее можно, декларируя в определенных исторических документах. Но сложность здесь не только в том, что элиты не всегда готовы смотреть далеко вперед и договариваться о том, каким будет коллективный образ будущего, а в большей степени в том, что образ, спущенный сверху, может сильно противоречить ожиданиям самих ­россиян.

Это связано с серьезным разрывом между богатыми и бедными, со стремлением общества к социальной справедливости. И это не только проблема России. Все дело в том, что в обществе, как правило, нет единого образа будущего. В действительности речь идет о конкурирующих образах и сценариях, которые крайне сложно согласовать. Чтобы это произошло, нужен определенный уровень социального доверия к другим социальным группам, социальным институтам и т.д.

Я бы не стал с уверенностью говорить о том, какой образ будущего нам сейчас необходим. Но каким бы он ни был, он совершенно точно будет защищать нашу самооценку.

Вспомните картины будущего писателей или художников-фантастов в 60–70-е гг. ХХ в. Они все наполнены оптимизмом не только технологическим, но и социальным. Еще 20 лет назад, согласно их идеям, мы должны были построить города на Луне. Но этого не произошло, и во многом из-за того, что общество перестало верить в эффективность социальной системы.

Но все-таки я верю в процессы, которые формируются снизу — когда группа активистов или экспертов представляет интересы разных, а лучше всех заинтересованных сторон, вырабатывает образ будущего для каждого региона, профессии, отрасли и т.д. Если в ходе такого рода обсуждений мы станем больше доверять друг другу, то будущее станет для нас более отчетливым, и при этом мы будем толерантны к неопределенности.

Три года назад мы совместно с Агентством стратегических инициатив провели эксперимент — измерили отношение к будущему среди участников серии мозговых штурмов, посвященных перспективам развития российских отраслей и регионов.  По сравнению с контрольной группой, не участвовавшей в этой работе, их образ будущего не стал отчетливее. Но чем менее предсказуемым им казалось будущее России, тем более оптимистично они смотрели вперед. И произошло это за счет роста доверия друг к другу: как бы ни сложились обстоятельства, мы вместе найдем решение.

Главный вывод исследования состоит в том, что когда мы вместе обсуждаем долгосрочное будущее, то важнее для нас не сам результат в виде каких-то картинок, а общий язык, который мы выработаем, чтобы быстрее сверять ориентиры. Это необходимо, чтобы эффективнее договариваться о дальнейших шагах и планах, если что-то пойдет не так. Это тот самый социальный капитал, который позволяет людям быть более жизнеспособными в условиях быстрых изменений.

К сожалению, исследования наших коллег из Института социологии РАН указывают на рост числа россиян, ощущающих одиночество. В свою очередь, наши исследования показывают: чем меньше социальных категорий, к которым человек может себя отнести, тем сложнее ему ответить на вопрос «Кто я такой?» и тем труднее заглядывать в будущее.

Интересно и то, что мы, а также наши американские коллеги, изучавшие пользователей соцсетей, определили: чем более разнообразной оказывается сеть контактов человека (чем больше в нее входит людей из разных профессиональных, территориальных, возрастных и иных групп), тем чаще он задумывается о будущем и тем больше его беспокоит будущее коллективное.

Именно поэтому сегодня так важна эмпатия, которая поддерживает наши общие надежды, позволяет нам вплетать наши замыслы в ткань планов других людей.

— В каком направлении сегодня движутся психологическая наука и психологическая практика? Есть ли у них точки пересечения?

— Они не могут не пересекаться, хотя в России особенно остро чувствуется противоречие между опытом и фокусом интересов психологов-практиков и психологов-исследователей. Иногда и те и другие обнаруживают пропасть в подходах к пониманию тех или иных явлений.

Чтобы выявить представления российских психологов о будущем психологической науки и практики, мы провели множество интервью и экспертных опросов. С одной стороны, мы видим стремление вернуться от частных эмпирических моделей к построению целостной теории личности, к решению фундаментальных проблем. С другой стороны, заметен тренд использования новых методов как в психологических исследованиях, так и в области психологической диагностики.

Прежде всего, речь идет о больших данных. Российские психологи пока еще не почувствовали это в полной мере, но большие данные радикально меняют социальные науки. Данные, регистрируемые нашими цифровыми устройствами, обеспечивают точную картину реального поведения человека. Например, уже сейчас мы можем увидеть эту динамику не только в масштабах онтогенеза, то есть развития личности, но и в масштабах поколений, оценивая по лингвистическим маркерам изменения картины мира, или увидеть психологическое эхо исторических событий, которые происходили
100–200 лет назад.

Существуют ряд характеристик личности, которые с помощью анализа подобных цифровых следов (например, кликов, постов в социальных сетях) можно определить не хуже, чем с помощью классических опросников. Это сильно меняет не только академическую психологию, но и психологическую практику. Меняется сама бизнес-модель подобных психологических услуг. Раньше мы это представляли как визит к психоаналитику в кабинете с кушеткой. Сегодня все больше таких консультаций проходят онлайн. Кроме того, скоро с разрешения клиента практические психологи смогут оценивать выраженность тревоги и депрессии с помощью автоматизированного анализа постов в социальных сетях, данных с его смартфона и т.п. Все это делает психологические услуги более доступными и превентивными: если мы дадим на это свое согласие, психологи смогут связаться с нами по собственной инициативе, работая на опережение.

Более того, появляются боты-психотерапевты — системы искусственного интеллекта, которые могут помочь проанализировать эмоциональное состояние, сложную ситуацию, справиться с панической атакой и пр. И эти базовые приемы когнитивно-поведенческой терапии в какой-то степени приносят облегчение.

Развитие подобных технологий может изменить ситуацию с психологической помощью в России, поскольку у нас действительно заметно некоторое недоверие к психологам. Конкурентами психолога становятся шаман или гадалка. И распространение цифровых сервисов может помочь некоторой части наших соотечественников более точно оценивать свое психологическое состояние и своевременно обращаться за психологической помощью к экспертам.

Подлинное решение проблемы происходит только в отношениях человека с другими людьми. Как мне кажется, будущее подобных систем как раз в том, чтобы служить посредниками в понимании нами друг друга, в выстраивании доверительных
отношений. Но они должны создаваться совместно математиками и психологами. Цифровые технологии должны быть сопряжены с гуманитарными.

— Как современному человеку сохранить свое психологическое здоровье, особенно в самоизоляции?

— Иногда, оказавшись в сложной ситуации, мы понимаем, что многое зависит не от нас. Но как минимум 50% обстоятельств складываются из наших действий. И в этой половинке, условных 50% содержатся залог нашей уверенности в том, что мы можем влиять на ситуацию, а также ценность нашего накопленного опыта.

Есть ряд исследований, проведенных известным американским социальным психологом Филипом Зимбардо. Результаты говорят о том, что наше отношение к прошлому, настоящему и будущему может быть в разной степени сбалансировано. Парадоксально, но этот баланс сильнее всего определяется не будущим, а отношением к прошлому, способностью ценить даже травмирующий или негативный опыт, собственную историю, историю своей страны, историю своей семьи. И, конечно,
это дополняется «гедонистическим настоящим», вниманием к моменту «здесь и сейчас», к осознанному настоящему, к готовности радоваться общению с друзьями.

И я хотел бы пожелать нам всем владеть этой способностью к децентрации — умением менять фокус зрения, смотря на ситуацию сквозь призму собственных прошлого, настоящего и будущего.

Мне кажется, что человечество выживет благодаря доверию друг к другу, способности ставить амбициозные цели, надежде и умению находить решения для сложных задач.

Расскажу о довольно любопытном эксперименте. Одной группе испытуемых предложили провести воображаемую мышь по бумажному лабиринту, спасая от угрозы — воображаемой совы. А другой — провести мышку к сыру, то есть позитивной цели. После испытания участникам предложили пройти тест на креативность. На 50% более креативными были те, кто преследовал позитивную цель и вел мышь к сыру.

В этом, как мне кажется, и кроется ответ на вопрос, что поможет нам в условиях кризиса. Нам поможет способность доверять друг другу и спокойнее относиться к неопределенности, ставить те цели, которые срабатывают как самосбывающиеся пророчества, объединяя нас и развивая в нас готовность помогать и сопереживать друг другу.

Беседовала Анастасия Пензина