Пересекая границы: модерность, идеология и культура в России и Советском Союзе

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу американского историка Майкла Дэвида-Фокса «Пересекая границы: модерность, идеология и культура в России и Советском Союзе» (перевод Татьяны Пируской).

Был ли советский строй уникальным явлением для XX века или его революционная новизна сильно преувеличена? Был ли СССР, несмотря на все эксцессы коммунистического эксперимента, лишь частным примером модерного государства? Майкл Дэвид-Фокс стремится уйти от противопоставления «особого пути» Советского Союза и общей модерности. Автор рассматривает историю СССР во всём ее многообразии, показывая, как советская система переработала наследие Российской империи и развилась в сложную интеллигентско-этатисткую форму модерности с присущим ей набором новых практик. Майкл Дэвид-Фокс — историк, профессор Джорджтаунского университета в Вашингтоне, научный руководитель Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий Высшей школы экономики, редактор-основатель журнала «Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History».

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

Культурная революция и «великий перелом», 1928–1929

Наконец, мы можем наблюдать, как идея культурной революции была заново сформулирована и приведена в действие в 1928 году, ознаменовав начало серьезного сдвига в двойственных отношениях между партийным и государственным и попытку преодолеть сохранявшиеся до того времени границы. Пока шло «Шахтинское дело», в конце мая — начале июня 1928 года для обсуждения задач культурного строительства было созвано крупнейшее совещание Агитпропа. Согласно имевшему большое значение заявлению А. И. Криницкого, культурная революция теперь должна была отражать буржуазные атаки на культурном фронте, начиная с искусства и заканчивая бытом. Классово нейтральному стремлению повысить уровень культуры — сопряженному, как показала Фицпатрик, с нападками на Народный комиссариат просвещения (Наркомпрос), — теперь противостояла «задача строительства пролетарской культуры». Существовавшие в 1920-е годы разнообразные точки зрения относительно того, до какой степени следует «критически перерабатывать» культуру прошлого, бесцеремонно поглотила официально одобренная позиция, которую раньше среди представителей пролетарского культурного лагеря озвучивали приверженцы крайних взглядов. Преобладала «негативная» составляющая, борьба с буржуазной культурой и ее носителями. Нетрудно проследить быстрое распространение этого знакового агитпроповского текста в очень склонной к обрядовости политической культуре[1].

Однако антибуржуазная культурная революция, о которой говорили агитпроповцы, была направлена против суррогатной, советской культурной буржуазии (беспартийной интеллигенции); ее главная задача состояла не в том, чтобы сражаться против универсальной буржуазной культуры, ставя под вопрос еще сохранявшуюся установку на «цивилизованное» поведение. Немедленные изменения касались культурной политики периода НЭПа, подвергшейся серьезному пересмотру. Эти изменения включали в себя сдвиг в соотношении партийного и государственного: представители партии занимали всё более влиятельные места в культурном бюрократическом аппарате и активно продвигали свою программу. Тот же Агитпроп, если брать только один пример, был напрямую связан с предъявленными Наркомпросу обвинениями в «правизне» и устаревшем культуртрегерстве; Луначарского вскоре сменил Андрей Бубнов, а государственные учреждения подверглись чистке и претерпевали кризис. Кроме того, внезапно оказались под ударом до тех пор сохранявшиеся границы и особые зоны. Ограничусь опять же единственным примером: высказывалось правдоподобное предположение, что Объединенное государственное политическое управление (ОГПУ) сфабриковало «Академическое дело», наряду с другими показательными процессами — «Делом Промпартии», по которому привлекались инженеры, «Делом Трудовой крестьянской партии», в котором фигурировали агрономы, — чтобы нанести удар по тем группам беспартийной интеллигенции, которые раньше пользовались привилегией защищенности[2]. Революционеры от культуры не только штурмовали прежде не переступавшиеся границы; на повестке дня вновь оказалось немедленное строительство социализма, но теперь ему сопутствовал двойной импульс индустриализации и коллективизации.

Стоявшие перед культурной революцией цивилизаторские задачи не обязательно исходили из этого нового, подразумевающего принуждение и классовую вражду мотива, который нам слишком хорошо известен. «Как нам понимать культурную революцию?» — спрашивалось в одном учебном пособии для профсоюзов 1929 года. Эта книга, подражая агитпроповской риторике и провозглашая усиление классовой борьбы, отражала три направления культурной революции: преобразование масс, перековку кадров и самокритику. Перековка кадров, в первую очередь студентов младших курсов, которым было адресовано пособие, подразумевала приобретение ими знаний, культурности и управленческих навыков. Перевоспитание крестьян должно было включать в себя обучение женщин правилам гигиены и шитью, а также антирелигиозную кампанию. А трансформация масс касалась не только рабочих и крестьян, но прежде всего лично каждого. Динамика внутреннего и внешнего с еще большей резкостью проявилась в характерном для этого периода поиске кадров. Подобным же образом в брошюре о театре, изданной Пролеткультом в 1929 году, говорилось о «практических задачах культурной революции»: трудовой дисциплине, отношении ко времени, моральных нормах и новых способах регулирования быта. В 1930 году, на пике «великого перелома», в свете «борьбы» за всеобщее начальное образование массовая грамотность всё еще могла изображаться как основная задача культурной революции[3].

Как и прежде, культурная революция оставалась емкой, гибкой категорией, в которую каждый мог вкладывать свои смысловые нюансы, в которой можно было усмотреть связь с какими угодно современными задачами (об этом, в частности, свидетельствует тот факт, что категория культурной революции, как уже упоминалось, использовалась в рамках кампании за самокритику 1928–1929 годов) и которая составляла часть намного более обширного семантического поля, связанного с преобразованиями. Однако последствия этой новой риторики, в которой отчетливо слышался призыв к принуждению, разрушению и резкой критике — изначально сформулированный в борьбе с буржуазной интеллигенцией, — оказались роковыми, поскольку она обусловила подход к массам и к отсталым объектам культурной революции. Нигде это не проявляется так ярко, как в литературе, посвященной искоренению отсталости среди различных народов. В статьях о Средней Азии, например, культурная революция по-прежнему изображалась как усвоение основ грамотности и образования, искоренение «предрассудков и старых привычек», но теперь усвоение новой культуры было неотделимо от «идеологии борьбы рабочего класса». Преодоление «диких идеологических, психологических и религиозных… предрассудков» теперь требовало «мощной атаки»[4]. Юрий Слёзкин в своей книге о малых народах Крайнего Севера, приводя страшные и одновременно комичные подробности, анализирует, как программы принудительных преобразований, сформулированные в центре, механически переносились в условия наиболее отдаленной и отсталой периферии. Однако, заключает он, новым в эпоху «великого перелома» было не стремление полностью вытеснить «устаревшие» бытовые практики, а «темп перемен и готовность применять силу». К тому же основные стратегии культурной революции в этой области продолжали применяться в 1931–1932 годах, когда центральное партийное руководство перешло к упрочению стабильности[5].

Двигаясь в направлении истории понятия культурной революции и анализа большевистского культурного проекта, я обозначил четыре варианта переплетения революционного преобразования себя и трансформации других. Первый можно назвать частичным совпадением: члены партии сами отдалялись от отсталых масс, и все крупные культурные миссии можно было рассматривать с партийных, передовых позиций. Второй можно обозначить как взаимопроникновение: те или иные подходы без изменений переносились с себя на других, с центра на периферию, с элиты на массы. Третий вариант назовем неоднородным развитием: задачи, относившиеся к разряду культурных, наиболее осознанно выполнялись и менялись внутри революционного лагеря, что отражалось на попытках перенести их на другую почву; динамика развития этого варианта особенно ярко проявилась в момент внезапного преодоления границ в 1928 году. Последний вариант можно назвать экзорцизмом: бдительность по отношению к внешним врагам и различным отклонениям была связана с борьбой против внутреннего врага.

Прослеживаемая здесь в контексте культурной революции связь между внутренними и внешними преобразованиями важна для советской истории и в более широком плане. Причин тому несколько: элита и власти играли чрезмерную роль в разработке преобразовательных проектов; всеобъемлющие требования предполагали множество различных изменений, которые должны были происходить одновременно; наконец, разница между элитой и отсталым населением может казаться такой огромной и в то же время, принимая во внимание массовость «партии нового типа», такой незначительной.

Понятие внутренней колонизации заставляет задуматься, поскольку наводит на мысли о чрезвычайной характерности этого комплекса для советских преобразований, шла ли речь о преобразовании территорий, культуры или души. Например, Ян Гросс, обсуждая советизацию бывших польских территорий в 1939–1941 годах, отметил, что «стратегии и методы советских оккупантов не отличались от тех, которые они привыкли применять в своей стране (хотя для завоевателей это и нетипично)»[6]. Намного реже, чем о сопровождавших советизацию карательных мерах, говорят об официальной советской цивилизаторской миссии на новых территориях. Как советские захватчики, так и советская пресса говорили о необходимости избавления завоеванных территорий от отсталости и уничтожения остатков капитализма. Та же риторика применялась в отношении нерусских народов в Советском Союзе[7]. Но советские люди, своими глазами увидевшие эти вновь присоединенные территории, например в послевоенной Восточной Европе, на свою беду воспринимали их как отсталые, по крайней мере в главном. В этом отношении, как и во многих других, попытка коммунистов переделать других и их постоянное стремление к внутренним преобразованиям были неотделимы друг от друга.

[1] О совещании Агитпропа можно прочитать у Фицпатрик: Fitzpatrick Sh. Cultural Revolution as Class War. P. 10; Cultural Revolution in Russia. P. 41–42. 268. О влиянии, которое оказали звучавшие на нем формулировки, см.: Малецкий А. Проблема культурной революции в программе Коминтерна // Революция и культура. 1928. № 19, С. 9.

[2] Перченок Ф. Ф. Академия наук на «великом переломе» // Звенья: исторический альманах. № 1. М.: Феникс, 1990. С. 232–233. 269

[3] Культурная революция и культработа союзов: по программе районной (уездной) профшколы. М.: Издательство МГСПС «Труд и книга», 1929. С. 5–8; Культурная революция и задачи театра Пролеткульта. М.: Издания Пролеткульта, 1929. С. 5–7, 9; Вишневский А. О культурной революции // Революция и культура. 1930. № 13–14. С. 11–12.

[4] Письменный С. О некоторых основных моментах культурной революции в Нацреспубликах Средней Азии // Революция и культура. 1928. № 10. С. 11–20; Архинчеев И. На путях культурной революции // Большевик. 1928. № 11. С. 58–70.

[5] Slezkine Y. Arctic Mirrors: Russia and the Small Peoples of the North. Ithaca, NY : Cornell University Press, 1994. P. 198–204, 219–246.

[6] Gross J. Revolution from Abroad: The Soviet Conquest of Poland’s Western Ukraine and Western Belorussia. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1988. P. 230, 115–122.

[7] Amar T.C. Sovietization as a Civilizing Mission in the West // The Sovietization of Eastern Europe / ed. B. Apor, P. Apor, E.A. Rees. Washington, DC: New Academia Publishing, 2008. P. 29–46.