Андрей Левкин: Голые мозги, кафельный прилавок

Каждую неделю Илья Данишевский отбирает для «Сноба» самое интересное из актуальной литературы. Сегодня мы публикуем фрагмент новой книги Андрея Левкина «Голые мозги, кафельный прилавок» (выходит в издательстве «Новое Литературное Обозрение»), в которой автор исследует тончайшие моменты городского бытия, фокусируясь на ментальных механизмах, управляющих нашей повседневной жизнью

Место действия текста неважно. Пусть будет город Х (из множества городов), страна, соответственно, У (из множества стран), а год — Z (он тоже ни при чем, разве что время написания текста). Тогда все координаты — потому что не важны — схлопнутся и слипнутся, выйдет/будет отдельное, отчужденное от всех прочих (всего прочего) пространство. Ну, а здесь, в городе Х, сейчас примерно центр города. Здания серые, четкие — аккуратный публичный конструктивизм, в той или иной степени искаженный примерно ста годами после постройки. На первых этажах разнообразная жизнь, более-менее цветная, гармонирующая или же не гармонирующая своими вывесками со средним планом. Аптеки, магазины, ларьки. А вот конкретно здесь — кафе, точнее — место еды, из недорогих. Называется «Джинн». Чего уж он «Джинн» — мало ли почему. Но название влияет: там на стенах росписи как бы по теме. Не так, что именно джинн, а приблизительный этнографический колорит, окружающий тему — какой она виделась художнику или же владельцу. Не по всем стенам, а в одной из них две-три ниши, в них и размещена живопись. Пока ел, одна маячила примерно в 45 градусах от прямого взгляда, справа. Что именно в остальных нишах, не знаю — не разглядывал.

Помещение угловое, вытянутое вдоль одной из стен. Потолки сводчатые, что, конечно, для красоты, здание вполне новое. Такие строят на небольших более-менее свободных местах, часто занимая скверы. Двухэтажное, ровное и неопределенное: стекло-бетон-вывески. Потолки беленые. С двух сторон служебные стены, на две других выходят окна: одно окно и несколько окон плюс дверь. В длинной внутренней стене ниши, полукруглые, как бы арки, они-то и украшены, хм, фресками. Примерно метр в высоту, метра полтора по горизонтали у основания. Столы и стулья, даже и не стулья, а кресла, которые подошли бы и для вечерних, расслабляющих интерьеров — которых тут нет, а есть линия раздачи с обычными железными прутьями вдоль. 

Та фреска, что рядом, предъявляет сцену в помещении. Изображен его угол, вдоль обеих стен невысокие диванчики. Они примерно желтого цвета, чуть в сторону охры; на каждом есть коврик-покрывало, те — полосатые: зеленое, красное, белое. Цвета неяркие, будто выцветшие, белые полосы у́же остальных. Перед одним диваном то ли низкий столик, то ли большой пуфик — тоже охристый, а на нем круглая, вроде бы вязаная салфетка. Точнее, их две, одна наполовину сползла, черно-белые обе. На полу возле диванов два коврика, зеленые с орнаментами (ромбы и окружности), один — прямоугольный, а другой круглый. На стенах (они розовые) две картины, на обеих изображено что-то горное. Коричнево-розового цвета пол, бордовая портьера сбоку слева, не насыщенно-бордовая, а в сторону розового — он тут доминирует. Возле дивана справа растение в кадке, что-то невысокое, потенциально пальма. Кадка тоже красноватая, как бы глиняная. Дело там, похоже, вечером или же помещение просто затемнено, поскольку откуда-то сбоку исходит электрический свет. Но, возможно, художник имел в виду лучи солнца. Но, все же, вряд ли. 

В центре, чуть левее центра, на прямоугольном ковре стоит худощавая девица. То ли миниатюрная, то ли непропорциональная интерьеру. Длинные черные волосы, длинная — в пол — светло-розовая юбка с поясом, который практически как трусы-бикини поверх юбки, выше — уже голое тело, где-то там и пупок. В тон поясу на ней что-то вроде бюстгальтера (то есть, вполне бюстгальтер, но здесь у него парадная функция). Суммарное бикини коричнево-розового цвета. Тело, вне юбки и лифчика, бледно-розовое. Одна рука (правая) тянется к правому уху, но еще не дотянулась; можно предположить, что она хочет отвести волосы назад. Левая рука тянется вперед открытой ладонью. Рука почти прямая, согнута едва на треть. К кому обращен этот жест — не видно, но ощущается определенная коммуникация. В комнате нет ничего, что имело бы отношение к еде, на столе нет ничего, кроме вязаных салфеток. Да, юбка не вполне розовая, книзу цвет сгущается почти в красный, будто она где-то замарала подол в крови. Но не так, что вот именно так, а именно «будто». Источника света (солнечного или искусственного) — если приглядеться — на картине нет: это в нишах (они из гипсокартона) вделаны маленькие лампочки. Просто они маленькие, не сразу заметишь. Светодиодные, какие вписывают на потолки в ванных или в кухонные шкафы. Слева лампочки холодного цвета, в зените арки — розового (что и определяет общий оттенок), а справа не видно. Слева от ниши стандартный холодильник с пепси-колой, сразу за ним вход на кухню.

Это реальное место, реально и (с точностью до моей внимательности) изображение. Ешь и разглядываешь, машинально считывая детали и их исполнение. У них тут получилось какое-то место ложных долженствований. Нельзя понять, почему точка так названа и так украшена, она не предполагает вечерних посетителей, угара, да и распития (нет там спиртного). Названо вот так и все, такие обстоятельства. Откуда и ложное долженствование: с чем, все же, должен соотноситься «Джинн»? С чем-то восточным (на раздаче вовсе не восточные люди, в меню нет ничего восточного; впрочем, неважно). Что такое «восточное»? Что-то, что соотносится с данной картинкой, с неким видом жизни, весьма странным по факту, но и узнаваемым — тоже через некое долженствование. Как-то там все так, где-то там.

Долженствование, оно из контекста — раз уж так названо, то там должно быть так и сяк, нормативный факт. Но какие чувства это искусство должно пробуждать? Тут же предполагается, что картинка должна определенным образом будоражить, зачем она иначе? К каким чувствам должна склонять эта женщина, пусть даже если бы она была реальной — не на фреске, а если бы там некое окошко в ее жизнь? Да черт знает, у нее каких-нибудь своих дел полно, увидишь мимоходом в первом этаже чью-то жизнь, так и что? Как ей соответствовать предлагаемому долженствованию чувств и реакций? Ладно, она, все же, не навязывается, а фоном. Производит отчужденный контекст, не имеющей отношения к самой точке питания, но соответствующий заказу. Сказали же художнику, чтобы на стенах было примерно что-нибудь такое, а иначе чего бы он? Произошел консенсус по многим поводам: название, антураж, то да се, цена вопроса. Пакет, обеспечивающий жизни определенность — не так, чтобы полностью и навсегда, зато таких пакетов много.

Там линии, какие-то линии. Сплетающиеся, производят в итоге что-то. Человек, как машинка, допустим, связан из них, ими. Но это скучно, это как о марионетках. Просто что-то всякое сплетается, составляет собой, производит какое-то конкретное, все равно в каком пространстве. Любая же вещь произведена кучей сплетений – да хоть мыло – таких и сяких технологий, веществ, персонала. Становясь объектом, ну не субъектом же — раз сделана сплетением. Неизвестны намерения заказчика, но примерно понятно, что имелось в виду: девица, нега и комфорт — вот это, на стене, наверное, воспринимается им как нега и комфорт. Может, и чувственность. Условно восточная женщина как раз-два-три автомат, который здесь (пуфики, портьеры) производит расслабленную негу и проч., которое изливается из ниши в помещение. В данном космосе так происходит жизнь; не вполне понятная, но обстоятельства расставлены, должна происходить. Все начинает двигаться. Конечно, повод мог быть и технологическим: должно же, *****, на стенке быть что-то нарисовано! Но и это также долженствование, подталкивающее движуху. Неважно зачем она тут именно такая.

Оформитель оттранслировал это в своем понимании темы (неги, комфорта, прочего),  присовокупив свою живописную манеру, навык понимания заказчиков, варианты цветового решения в рамках выделенных ресурсов (сроки, средства). На стене сошлись разнообразные многочисленные истории, чувства (напр. эстетика заказчика и исполнителя) и обстоятельств. Также техническая сторона — краски, способ покрытия — восходящая к братьям Эйкам, гентскому барашку и началам живописи маслом (кажется, это она; не исключено, что просто малярные краски). Закупка кистей, расходных материалов, взаимодействие со строителями павильона (если его сразу и украшали), с электриком, который вставлял светодиоды в ниши. За окнами то-то и то-то (погода, время года). Краска такая-то, ложится так и сяк, шелушится — итптптптп — все составились ради всего этого, ну и для данного текста, разумеется. Теперь все это слетелось/сплелось сюда.

А за пределами картины типовая восточная женщина ведь тоже существует (оттуда она в картину и попала): длинные волосы, голый пупок среди ковров и оттоманок. Если и не как реальная, то в виде общественного договора. По некому общественному договору она производит собой пучок таких-то проводов-энергий (разноцветных, в оплетке ее тушки), которые осуществляют определенное воздействие (это тоже общественный договор — какое именно, примерно) на психофизику того, кто на нее посмотрит. Как в подобных общественных местах, так и где угодно. На любого, пусть и косвенно. Внедрится совокупностью себя в мозг каждого, кто ее увидит. Но нега что-то не нарастает. Пусть здесь будет выровнено по правому краю: к делу отношение имеет, но — сбоку. Не курсивом же выделять или сносками. Вот, в нише на стене картина, вижу ее под углом в 45 градусов. Пусть справа, что уж. А контексты, они ж как запах своего дома — не ощущаешь. Все живут в своем, в чужом не прижиться, непривычный запах сделает дистанцию.

Но это не беда. Например, реальный художественный автор, у него свой контекст. У зрителя другой контекст, это сразу драматургия. Но некая работа может просунуться в контекст  пошире; они же слоями, перекрывают друг друга. Сначала будет контекст локальной среды, он может сложиться в стиль — сначала групповой/региональный, потом и общекультурный, а там объявится и историческое время. Личный контекст автора станет не ощутим, размылся, работа воспринимается без учета его мнения по ее поводу. В седьмом-восьмом слое никто и думать не станет, откуда что почему взялось. Потому что к общему контексту все уже принюхались. Есть голый пупок среди бледно-розовой краски, диванчики и нега, они давно всеобщие - после некого первооткрывателя, имя неизвестно. Разумеется, и у здешнего автора был какой-то набор своих исходных точек, который перешел в его фрески. Эти исходные и рабочие импульсы тоже как-то воспроизводятся в том, кто теперь смотрит: как я теперь, в столовой. И да, возникает движуха, достаточная для  сочинения этого текста.

Чем эта девица излучает чувства, голым пупком, что ли. И какая нега, когда у нее там, в комнате явно душно. Но ведь изучает же — раз уж я за нее зацепился (а на то, что в соседней нише, и не посмотрел). Некие нити, корни наоборот, они выползают, расползаются не так, что ровно из ее пупка, но из картинки, вообще из этой закусочной. Когда-то все это как-то и почему-то возникло, свалялось в данную точку. А теперь она выделяет какое-то вещество, употребляемое наравне с тем, что я там ел. Впрочем, не помню, что именно ел. Тут какое-то 23-мерное в 54-мерном, допустим, пространстве города X, которое, в свою очередь, проекция чего-то 76-мерного из 123-мерного пространства страны У, ну и далее. Сначала складывание за складыванием, а потом распаковка за распаковкой; туда-сюда-обратно, как на гармошке. Это уже не имеет отношения ни к городу, ни к заведению типа столовой, но откуда тогда это все здесь взялось? Нечто работает, заставляет ощутить присутствие всеобщих связей (ну такое, фоновое) и всех конкретных обстоятельств. Кто он, автор росписи? Откуда он, сколько ему лет, жив ли? Если жив, то сейчас, в данный момент (и в столовой, и здесь — во время текста) он что-то делает, существует реально. Как когда-то он ходил по этому помещению, рисовал.

Ну и далее, до технологических нюансов его деятельности (уже допиваю чай: зеленый, какой-то). Что за краска, масляная, а тогда в самом ли деле малярная-половая или же, все же, получше? Или дешевый акрил, или, может, просто гуашь? Я ее не колупал (сидел не у стены). Также его, художника, частная жизнь: вряд ли она тут важна, но сказалась же — в выборе женского типа, например: почему такая маленькая и худая? Или такую хотел заказчик, который утверждал эскиз (если он был), или просто дал фотографию — рисуй эту? Заплатили ли художнику, или это был знакомый-родственник, или сам владелец, почему нет. И, конечно, отчего это место — «Джинн»? Может, когда-то и в самом деле был «Джинн», а потом прогорел, был опущен в столовку, а зачем менять название с вывеской; и росписи на стенах остались, и кресла ленивого формата. Впрочем, конкретный «Джинн» мог быть где-то рядом, например - на втором этаже и вывеска относится к нему, а внизу используют тот же пищеблок. В котором непременно есть список продуктов, обязательных для ежедневной закупки. То есть, никакой связи, но он же у них точно есть, список, даже если его просто держат в голове.