Николай Коляда: «От театра я не устаю»

На Новой сцене Театра им. Вахтангова – премьера. Драматург  и режиссер Николай Коляда поставил спектакль по собственной пьесе «Баба Шанель». Накануне он представил журналистам фрагмент новой постановки и рассказал о том, за что любит и за что не любит театр.

– Николай, как началось ваше сотрудничество с Театром Вахтангова?
– Дело было так, весной мне позвонил Кирилл Крок, замечательный директор театра имени Вахтангова, наверное, лучший директор на сегодня не только в Москве, а вообще в России.  Я тут три месяца работал и наблюдал за тем, как он содержит здание, как хозяйственник, как он относится к актерам, как он думает о театре… Я просто поражался, честное слово! Однажды мы ехали с ним в лифте на Новую сцену и он мне что-то говорил, а потом вдруг увидел на панели лифта какую-то пыль, и продолжая говорить, послюнявил палец и стал стирать эту пыль. Я так смотрю на него и думаю: господи, директор театра увидел грязь и решил ее вытереть! Такие детали очень многое говорят о человеке. Так вот, Кирилл Игоревич позвонил мне в Екатеринбург и сказал мне: «Николай, вы можете поставить спектакль без режиссерских выпендрёжей?» Я спрашиваю: «То есть?» Он говорит: «Ну вот как вы можете, про людей, про человеков», и больше ничего не стал объяснять, но я понял. Сегодня в театре, к сожалению, часто беспомощность актеров прячут за какими-то спецэффектами, за какой-то машинерией. То пионеров двадцать человек с барабанами на заднем плане пройдут, то снег пойдет, то дождь или еще что-то… Артисты немножко поговорят, а потом опять что-нибудь этакое. Наверное, театр – это шоу и развлечение, и нужна какая-то картинка, но всё же всегда были, есть и будут актеры, их глаза, их душа, их сердце, их нервы, эмоции. Это прежде всего! Именно это возбуждает тех, кто сидит в зрительном зале.

Я помню однажды много-много лет назад, Виталий Яковлевич Вульф мне сказал: «Коль, пусть в театре будет всё, что угодно, но, прежде всего, – про человека». Я это запомнил. Конечно, я тоже иногда использую какую-то машинерию и какие-то спецэффекты, но больше всего люблю, когда стол, две табуретки, где сидят две артистки или два артиста и разговаривают, а глаз оторвать невозможно! Вот это, наверное, самое замечательное в театре, когда артистов ничем прикрывать не надо.

Мы работали над спектаклем «Баба Шанель» достаточно долго, хотя артисты мне говорили: «Мы так быстро никогда не работали». Неделю посидели за столом, у нас был застольный период, а потом пошли «ногами ходить». У себя в театре мы на второй день выходим на площадку, и я уже начинаю орать на своих артистов: «Почему текст не знаете?» Тут, конечно, я ни на кого не ругался, не матерился, просто просил: давайте еще разик, еще разик. В конце концов, что-то и получилось. Надо сказать, что я очень доволен этой работой. А что напишут критики? Напишут, наверное, что это колхоз, что это не двигает вперед великий русский реалистический театр. Хотя мне кажется, что как раз двигает и развивает в нужном направлении. Понимаете, в театре, как Заславский говорит, и я всегда тоже говорю: «Есть черный хлеб, а есть и сладкие булочки». Какие-то спектакли, наверное, нужны для фестивалей, где они показывают какие-то новые формы, а есть то, что кормит театр, кормит в прямом и в переносном смысле. Публика, как я уже сказал, голосует рублем и ногами. И когда режиссер начинает говорить: «Мне это не важно – я самовыражаюсь!», то…  Тебе не важно, а мне важно. Мне важно, потому что у меня в частном театре 65 человек работает, у меня 38 актеров. Я каждый день смотрю кассу, сколько денег пришло, сколько люди заплатили? Если плохой спектакль, мы его тут же убираем из репертуара. Он, может быть, и хороший для нас, но… Я снял недавно спектакль «Фронтовичка», который мы возили на «Золотую Маску», снял спектакль «Букет». Прекрасные спектакли, но в зрительном зале сидят три сестры и дядя Ваня, и всё. Актеры приходят недовольные, Тамара Зимина начинает кричать: «Почему ты снимаешь эти спектакли?» Я ей говорю: «Тамара, ты придешь за зарплатой, а я тебе что дам? Где я денег-то возьму?» Поэтому в репертуаре должно быть: и для хипстеров, и для продвинутых театральных критиков, и для нормальной публики, которая пришла в театр вечером, выпила коньячку в буфете (ничего плохого в этом нет), села, хочет отдохнуть, посмеяться. Пусть они посмеются, слава тебе, господи!

Я помню, с Лией Ахеджаковой репетировал «Селестину» в «Современнике» и сказал ей: «Лия, не делайте так, люди будут смеяться». А она посмотрела на меня и говорит: «Коля, а что плохого в том, что люди смеются?» Я подумал: а действительно, что плохого? Что обязательно давайте бить по башке всех? Давайте что-то опять про Ленина, про Сталина, про то, как мы плохо живем? Понятное дело, что мы плохо живем. Это ясно, но пусть люди отдохнут! Чтобы ни говорили, но я думаю, что театр – это, прежде всего, развлечение. Другое дело, что в финале, если вы придете и посмотрите спектакль, то увидите, что все в зрительном зале перестают смеяться. По завету классика: «Над чем смеетесь? Над собой смеетесь». Скоро сами станете такими старыми, как эти бабушки, и будете искать какого-то мира, в который можно спрятаться, в котором есть ощущение жизни, что «я на сцене, я кому-то нужен, кто-то меня любит, кто-то мне аплодирует». Пусть там, как в пьесе говорится, три ряда сидит всего… Это неважно. Все равно есть ощущение какого-то счастья, что ты еще не лежишь никому не нужный... Тем более эта пьеса так или иначе (уж извините, я скажу при всех, послезавтра всё равно уезжаю, так что могу сказать) имеет отношение к артистам, которые играют в этом спектакле.  В конце спектакля есть такой текст, когда героини стоят за шторкой, одна говорит другой: «Иди вперед, дура! Хоть в темноте, но с людьми. Хоть в темноте, но на сцене. Хоть в темноте, но в кокошниках и платьях»…

– То, что вы директор частного театра влияет на ваши другие ипостаси – драматурга и режиссера?
– Я театр люблю, и не устаю от театра. Мне нравится в театре всё делать. Когда вечером у меня здесь прогоны, а днем я свободен, то – сижу и пишу сказку «Белоснежка и семь гномов». Или сказку «Пузырь, Соломинка и Лапоть»… Мне не западло, как говорится. А что тут такого? Дети придут, будут смеяться, радоваться. Вырастут, потом придут к нам в театр или в какой-то другой, но они с детства поймут, что театр – это не страшно.
Я своим актерам все время говорю, и здесь тоже говорил, что надо делать шоу, хотим мы того или нет. А как иначе? Шоу – это значит продаваемый спектакль. Это абсолютно нормально, потому что публика будет сметать билеты, понимаете? Это же хорошо. А если три зеваки в зрительном зале, а мы тут душу рвем… Кому это надо? Я циничный, но не настолько. Я денежки люблю… Но, к сожалению, их у меня нет.

– Есть мнение, что Коляда-режиссер не понимает Коляду-драматурга, и что «Бабу Шанель» надо ставить не как комедию, а как психологическую драму. Как вы к этому относитесь?
– Какой я режиссер ­– не знаю, я не учился на режиссера. Я делаю так, чтобы мне было на репетициях весело. Вот мой театр в Москве скоро будет играть 52 спектакля за три недели, все – в моей режиссуре. Причем всё разное: есть «Гамлет», есть «Ричард III», есть «Женитьба», есть «Калигула». Всякие есть спектакли. «Бабу Шанель» я делаю так, чтобы было радостно, но самое главное – это то, что происходит когда в финале звучит песня Заволокина «Я – деревня, я – село, наши крыши повело»… Эта песня звучит в спектакле «Баба Шанель» в моем театре уже одиннадцать лет. И приходят к нам и хипстеры, и бабушки, и дедушки, и студенты, и много кто еще. И вдруг в финале все встают, начинают плакать и подпевать артистам, потому что вдруг вспоминают: мы – русские, какие бы мы ни были, что бы мы на себя ни одели, как бы ни придуривались, мы живем на этой земле великой и прекрасной. Извините за пафос, но это правда. Все вдруг понимают свою принадлежность к великой русской литературе XIX века, к великой русской культуре, ко всему этому. Все вдруг понимают, что это – наше. Что мы можем смотреть в книжку, и там эти черные буковки читать. И Чехова, и Толстого… Вот это – очень важно. Как это называется сегодня? Патриотизм? Ну, патриотизм. Но не вколачивать этот патриотизм надо, а сказать: «Ты, сидящий в зрительном зале, русский человек, помни всегда: ты живешь на великой и прекрасной земле, которая называется Россия». Как говорил Набоков: «Благословенна земля эта, Россия, где господствует величайший из всех законов природы – выживание слабейшего». Мне так нравится эта фраза, потому что во всем мире, куда ты не приедешь, выживает только сильный. Только сильный всегда вылезет, а почему-то здесь, на этой земле, слабый всегда выживает. Почему? Совершенно непонятно. Так, что еще и об этом спектакль.

– А отзывы критиков вас не интересуют, не будете их читать?
– Да, я буду читать обязательно! О чем разговор? Просто я предполагаю, что отношение к этому будет немного пренебрежительное, типа: «Ну, что это? Это не двигает театр вперед». Хотя публика будет ходить. Слушайте, я – старая театральная крыса, я больше пятидесяти лет в театре работаю и, наверное, знаю, что надо людям, а что – нет. Публика будет ходить, а как критики отнесутся… Бог с ними! Понимаете, никто сейчас не читает это всё. Про меня всю жизнь чего только не писали… Вот Ямпольская, когда еще журналистом была, про пьесу, которую я написал для Лии Ахеджаковой и Богдана Ступки, написала: «Гореть ему в аду, этому Коляде». У меня прямо глаза на лоб полезли. Безвинная пьеса, без единого мата, «Старосветские помещики» Гоголя, казалось бы… За что мне гореть в аду, за что?! Я так и не понял… Маша Седых написала: «Так писать пьесы все равно, что сливать воду в унитазе». Понимаете, я не в тусне московской, я ни с кем не дружу, поэтому про меня можно написать все, что угодно. Поэтому они не стесняются в выражениях. Да пишите, ради бога! Но вы мне судьбу делаете. Спасибо.

– Вашу пьесу «Баба Шанель» ставили во многих театрах, какая из постановок нравится вам больше всего?
– Я в театр почти не хожу. Очень редко. Просто не люблю, когда, как говорят, репетиция началась, и артисты заговорили нечеловеческими голосами. Вот это всё – катастрофа, это невыносимо!  Когда меня спрашивают: «Какой лучший спектакль ты в последнее время посмотрел?», я говорю: «Мещане» Товстоногова в 1973-м году». Больше такого я не видел, наверное. Это последнее, что меня потрясло. Выходишь в фойе, садишься и дышать не можешь! Задыхаешься от счастья, что такое может быть на свете. Ну, видел я потом какие-то спектакли – что-то лучше, что-то хуже. Но всё равно каждый кулик хвалит свое болото. То, что происходит в моем театре в Екатеринбурге, мне нравится больше всего. Это правда. Хотя этот спектакль в Вахтанговском мне кажется замечательным. У меня в театре он сделан гротесковым, там две роли – Сару Абрамовну и Екатерину Петровну – играют два парня, Серега Колесов и Серега Федоров. Поэтому там – гротеск, и всё совсем иначе. Здесь же спектакль я делал вместе с этими актрисами, под их индивидуальность. Работать здесь, в Вахтанговском, для меня было удовольствием. Я вообще люблю работать. Репетировать – люблю, а смотреть – ненавижу.

– Даже свои спектакли?
– Свои – люблю.